Пятница , 6 Декабрь 2024
Вы здесь: Главная | Библиотека | Статьи | История | У Карачаев
У Карачаев

У Карачаев

 

У КАРАЧАЕВ

Лев Л. Марков

жур. «Часовой», Брюссель, 1954-1955 гг.

I. Впервые — в 1918 г.

Величественная пирамида Эльбруса, сверкающая льдами и снегами, мощно раскинулась над зубчатой цепью белоснежных гор. Как видение Кавказа, она красуется перед живописными просторами района Минеральных Вод, где по равнине разбросаны одиночные горки: Бештау, Машук, Змеиная, Верблюдка, Бык… а между ними — минеральные источники.

Из ледников красавца Эльбруса берут начало две мощных реки: на восток сбегает с него своими зелено-пенистыми, бурливыми волнами — Тзажан (по местному — богатырь)[ОПЕЧАТКА В первой части статьи Л. Л. Маркова : „У Карачаев» река, бегущая с Эльбруса названа не правильно. Ее название Баксан (по местному-богатырь). — прим. автора], который орошает, среди каменистых склонов, сочные пастбища Кабарды, давшие Кавказу лучшую верховую лошадь — кабардинской породы. На запад катит мутные волны, среди скал и лесов, полноводная Кубань. Ея истоки и верхние притоки захватывают необычайной красоты ущелье р. Теберды, климатического курорта, с исключительно здоровым климатом и изобилием ясных, солнечных дней.

Населяли этот район 140-150 тысяч Карачаев, татаро-турецкого племени, говорящие на тюрском языке, с давних пор вкрапленные здесь, среди кабардино-черкесов, как остатки Турецкого владычества на Сев. Кавказе.

Их центр — г. Баталпашинск назывался по имени последнего турецкого губернатора Батала паши, которого здесь разбили русские войска, в начале XIX столетия, изгнав турок с Сев. Кавказа.

Гостеприимные, хозяйственные, эти благодушные, но воинственные горные пастухи вывели на своих сочных пастбищах знаменитую — своим нежным мясом, породу Карачевских барашков, шашлыки из которых славятся на всю Россию.

С первых же дней революции, Карачаи показали себя ярыми противниками революционных и коммунистических порядков. Видимо они и дальше сохранили такие же настроения, ибо в 1943 г. Сов. власть бесчеловечно выселила весь этот славный народ из его живописных ущелий — в жаркие пустыни Средней Азии, также как одновременно и ингушей, чеченцев, кабардинцев, калмыков и крымских татар.

Недавно об этом поведал, в подробностях, по радио, один из подневольных участников этого гнусного преступления, — старший офицер МВД Викторов, ныне разочаровавшийся в Сов. власти и глубоко раскаявшийся в своем участии, при исполнении жестокого приказа об их выселении.

Летом Карачи кочевали по сочным альпийским лугам, а зимой спускались в укрытые от ветров — северные, лесистые склоны хребта, до самой равнины. В революционные 1917-20-ые годы они не рисковали спускаться очень низко, и держались зимой в глубине лесных массивов, избегая быть на виду у красных владык.

Я давно мечтал попасть в этот счастливый, тихий уголок, по соседству с нашими всероссийскими курортами, но судьба забросила меня туда впервые только в революционную бурю 1918 г., совершенно неожиданно и подневольно.

Демобилизованный весной 18 г. из армии, я вернулся на место своего довоенного служения, в с. Темпельгоф ( Орбелиановка), под Железно-водском, где я был управляющим Удельного имения, — рассчитывая забрать свои пожитки и уехать на родину, в. Тифлис, где жили мои родные, и где еше не было коммунистической власти.

На. сев. Кавказе в это время большевизм только начинал закрепляться, с опозданием против центральной России. Казаки и горское население не принимали его, и всячески отбрыкивались от новых, нежелательных порядков. Но, утомленные долгой войной и подавленные успехами большевиков по всей России, — не смогли организовать активного и действенного сопротивления.

Советские комиссары назойливо, энергично проникали всюду, возбуждали и увлекали народ заманчивыми обещаниями всех благ земных, играли на низменных страстях человеческой натуры и разделяли национально-политическими противоречиями казаков от горцев, „иногородних” от казаков. Страсти кругом разгорались.

Темные элементы, революционные вундер-кинды и босячво поднялись на высоты местной власти и начинали командовать народом, под руководством советских комиссаров и проходимцев из Центр. России.

Однако, в местных совдепах и комиссариатах сидело еше много более умеренных революционеров — как правые эссеры, интернационалисты и пр. Это сдерживало буйность новых владык, и многих из нас, „буржуев”, выручало и спасало от низбежной смерти. В Кисловодске, в этот период времени начала большевизма, непонятно-чудодейственно проживали благополучно — Вел. Кн. Мария Павловна, Вел. Кн. Андрей Владимирович с женой — М. К. Кшесинской и сыном, и целый ряд рус. аристократов и видных людей.

Вернувшись, после 4-х летнего пребывания на фронте, в имение, я встретил среди своих рабочих прежнее ко мне расположение. Они уговорили меня оставаться на моей прежней должности, выбрав меня единогласно, тайным голосованием, — председателем хозяйственного Совета Народного имения Темпельгоф.

Уверенный, что большевизм долго не продержится, вынужденный как то временно приспособиться к новому, неизбежному порядку вещей, и озабоченный сохранением в порядке, ставшего мне близким, имения, — я согласился оставаться, при условии, что буду ,,управлять” и руководить имением также, как это делал прежде, а они будут меня слушаться по прежнему… Рабочие одобрили мою программу, доверяя моей деловитости и справедливости.

4 месяца шла у нас очень продуктивно и благополучно работа в имении „под начальством проживавшего в Пятигорске „федерального” а не просто местного, комиссара т. Ершова (по партийности — анархиста), по его словам, присланного сюда из Москвы лично Лениным, для руководства всеми крупными, национализированными в районе имениями и курортами Минеральных Вод.

Очень крупная должность, со слишком обширной для одного человека деятельностью, требующей специальных знаний и по сель.-хозяйству, и по курортно-медицинскому делу… Т. Ершов был по образованию — горный штейгер, весьма не глупый, энергичный и апломбистый, и относился довольно прилично к своим подчиненным — специалистам, в том числе и ко мне. На моих глазах он быстро изменил свой коммунистический взгляд на возможность коллективного управления делами, уже заведенного на курортах.

Он мне доверительно признался, после постоянных забастовок и непорядков в его „ведомстве”, что в промышленных и в с.-хозяиственных предприятиях должна быть обязательно — единоличная власть одного человека, а не коллективная. Он, якобы, написал об этом лично Ленину.

Однако, несмотря на доверие и поддержку с его стороны, я скоро попал в „переплет” к чекистам Ставропольской губернии.

Имение лежало на стыке 3-х областей: Терской, Кубанской и Ставропольской, поэтому моя зависимость была многосторонняя — от политических учреждений всех трех провинций.

В уездной Че-Ка Ставрополя завелись, приехавшие из Нижнего Новгорода, очень зловредные коммисары — бандиты, люди определенно уголовно-преступного типа, бывшие каторжане. Оглядевшись и расстреляв из за пустяков уже не мало, даже скромных, буржуев, они взялись за меня.

Для них было совершенно недопустимо, что я — 4 раза буржуй: по образованию (Университет), по рождению (дворянин), по службе в армии офицером и, наконец, вдруг — благодушествую и работаю на том же месте!

В одну неприглядную ночь они нагрянули ко мне с обыском, окружили мой дом пулеметами и бандой чекистов, растащили все мое имущество, кроме посуды и мебели, и, тщетно, искали меня для расправы, до смерти перепугав мою старую кухарку — домоправительницу Феню.

На мое великое счастье, в этот день я, после доклада у своего комиссара Ершова, застрял в Пятигорске, т.к. там приостановилось движение поездов на линии, занятой какими-то военными перевозками.

Позже выяснилось, что в эти дни происходили под Екатеринодаром жестокие бои с Добровольческой армией ген. Корнилова, и все составы поездов были заняты под перевозку раненных из под Екатеринодара. Это случайное совпадение спасло меня от неминуемой гибели, либо уже в моем доме, либо по доставлении меня в Стапрополс. Че-ку… Чекисты считали, что я возглавляю какую то офицерскую организацию и искали у меня склад оружия.

Разгромив мою квартиру и не найдя ни меня, ни оружия, они уехали, разочарованные и недовольные, введя в сел. Темпельгоф военное положение, по которому я не имел права ни пользоваться лошадьми имения, ни выехать из него, без их разрешения, и назначив „комендантом” моего конюха. Приказ этот был дан местному председателю Совдепа (из моих прежних поденных) и коменданту, под их личную ответственность. Оба были ко мне расположены и такая роль их взволновала, т.ч. мне, почти уже „осужденному”, пришлось утешать и успокаивать их…

Через неделю они вернулись, уже втроем, с плюгавым, озверелым матросом, вооруженные наганами и винтовкой, и объявили, что приехали судить меня за мою контр-революционную деятельность.

Революционные суды у нас еще не были организованы, не имели какой либо кодификации, ни специальных судей, ни специальных помещений суда. Поэтому — самозванный, инсценированный по их фантазии, суд надо мною происходил на балконе моего дома, выходящем в сад и на улицу, где толпа свободно собиралась и слушала весь этот гнусный и нелепый процесс.

Самозванными судьями оказались три моих ограбителя-чекиста, а свидетелями они пытались сделать моих рабочих и все население села, перед которым меня вывели на собранный ими митинг, ища добровольных обвинителей. Но таковых не оказалось.

Предупрежденный моими рабочими, энергичный председатель Совдепа соседнего села Орбелиановка (полуинтеллигент. из правых эсеров, знавший меня) неожиданно появился со взводом красноармейцев, организованных им в сельскую самоохрану, и, окружив ими митинг, потребовал от Ставроп. чекистов объяснений, и твердо заявил, что не допустит тут никакого самоуправства и нарушения „революционной законности”. Однако, вмешаться в дальнейшие действия Ставропольских чекистов он не решился. Не добившись ничего на митинге, и напуганные его решительностью под охраной штыков, чекисты вернулись, ведя меня с собой, на мой балкон… Там, к их удивлению, оказалось еще шесть местных комиссаров, также вызванных моими рабочими.

Вокруг балкона непрерывно стояла толпа жителей и рабочих, сочувственно следивших за моей упорной борьбой с ,,бандитами”, которые три дня подряд пытались обвинить меня, совершенно голословно, в какой то „принципиальной” контр-революции, и непрерывно повторяли, что меня надо просто „ к стенке”, т.к. нечего долго разговаривать с таким буржуем.

Однако, — разговаривать им пришлось со мной все три дня суда, ибо шесть из всех собравшихся девяти судей стали скорее на мою сторону, собрав от населения благоприятные обо мне сведения, и не соглашались с тремя чекистами, требуя, как и протестующая толпа, более определенных доказательств. .

Жесткие, прения, с их резкимии нападками и моими энергичными рипостами, часто переходили в какие то идеологические споры, а, иногда, и в перебранку, т.к. я не стеснялся бросать им обратно посылаемые мне издевательства, всячески доказывая, что я не „бездельный» буржуй, а человек „труда”. — Не добившись своего, через три дня Ставропольские чекисты уехали во свояси, взяв с меня подписку о невыезде из имения, и обещая вскоре вернуться, с дополнительными обвинениями, для суда надо мною…

Во время этого трехдневного морального истязания и непрерывных словесных схваток, я, — к счастью, не потерял ни разу присутствия духа, и энергично защищался, поддерживаемый окружавшей меня сочувственной атмосферой толпы моих соседей и сожителей. Хотя неизбежность моей гибели была почти очевидна, я думал лишь о том, чтобы не поддаться малодушию, но мужественно продержаться до конца. Что мне и удалось, при сильнейшем напряжении воли.

Когда „судьи” уехали — обнаружилось, что голова моя совсем поседела, а мне не было еще и сорока лет, да и после почти 4-х лет на фронте, у меня не появилось ни одного седого волоса…

Продолжавшиеся преследования, с целым рядом трагических приключений, которые всякий раз кончались для меня негаданной удачей, — привели меня к заключению, что я смогу избавиться от них только скрывшись куда то подальше. И я решил уйти в горы, под Эльбрус, к Карачаям, где и ждать событий. Там уже скрывалось не мало благополучно бежавших из Кисловодска.

Один из моих приятелей, имевший близкие связи с Карачаями, назначил мне притти завтра на „Пятницкий” базар, не показывая вида что мы с ним знакомы. — Придя туда, я издали следил, как он быстро переговорил с верховым Карачаем, указывая в мою сторону. Сделав несколько кругов по базару, Карачай подъехал ко мне боком и, не глядя на меня, негромко бросил в пространство : „приходи в 2 часа в кофейню Али, на мусульманском кладбище и жди меня. Заплатишь 100 рублей Царскими.”

Я был во время на месте, когда мой Карачай, по имени — Улан, подъехал, ведя в поводу заводную лошадь. Выпили по чашке кофе и сели на коней. На мне была кавказская войлочная шляпа, для маскировки, но презренный пиджак и брюки на выпуск стесняли меня для верховой езды… не смотря на жару (был конец июля) Улан набросил на меня бурку и, хлопнув коня нагайкой, перескочил низкий забор и начал карабкаться по крутому откосу, без всяких признаков тропы. Я двинулся за ним, пригнувшись к гриве своего кабардинца. Наши кони, как горные козлы, каким то чудом скоро вскарабкались на вершину отрога, с которого открывалась сзади нас непроходимая на вид крутизна, по которой мы только что все таки поднялись… Дальше путь наш шел по-ребру отрога, по склону которого, внизу, многочисленные красноармейцы косили и убирали сено. Мы ехали высоко над ними и Улан, с ядовитой усмешкой, объяснил мне, что их тут нечего бояться, ибо они перестали подниматься выше этих покосов, после того как Карачай перестреляли нескольких из них.

Из какой то, приметной для него, копны сена, Улан вытащил карабин и револьвер и мы бодро двинулись вперед. Издали мы оба имели вид на стоящих горцев. Проехав до вечера тропами и без дорог, мы очутились в, так называемой, долине холодного нарзана, в с. Хасаут, где Улан принял меня к себе в саклю — „пансионером”, за 10 руб. в сутки, плюс еда.

У самого нашего порога, из земли вырывалась мощная струя ледяного, шипящего Нарзана, пропадавшего дальше неиспользованным — в почве. Утром и вечером я умывался и обтирался его живительной влагой, а весь день пил его сколько хотелось, запивая жирные чубуреки и подсохшие, кукурузные лепешки, которыми меня питала жена Улана. Аул был переполнен такими же как я „пансионерами”, которые собирались, спорили, проэктировали, делились своими воспоминаниями, а, больше, ссорились из за перебивания друг у друга лучших комнат. Я решил ориентироваться и найти ближайший путь на Клухорский перевал, к Сухуму. Обходя усердно окрестности и распрашивая Карачаев, я его скоро выяснил, и был готов двинуться в путь, если бы большевики неожиданно нагрянули бы в Хасаут.

Однако, этого не случилось. Через недели 4 нашего вынужденного сидения, вдруг, неожиданно, пришла из Кисловодска радостная весть, что Кисловодск захвачен полковником Шкуро. Посланные для проверки сведений надежные Карачаи вернулись и подтвердили, что Кисловодск полон казаками в погонах, по стенам расклеены прокламации полк. Шкуро, с извещением что Белая Армия заняла всю Кубань, и с приглашением записываться в Армию.

Все разношерстные — молодые и старые „дачники» Хасаута, во главе с успевшими раздобыть себе коней — верховыми, радостно двинулись пешим порядком на Кисловодск, куда и вступили к вечеру.

На улицах был полный порядок и чистота, на стенах афиши, офицеры и казаки в погонах разгуливали повсюду, публика приоделась и оживленной толпой наполняла Нарзанную галлерею и парк, Солнечный, сентябрьский день усиливал радостное настроение оживших обывателей, которые охотно верили прокламациям п. Шкуро и были уверены, что настает конец красной тирании.

Я знал п. Шкуро еще в 1913 г. молодым сотником. Он побывал в моем доме, в Темпельгофе, во время маневров 3-гр. Кавказ. Корпуса и отличился у меня за парадным обедом в честь Штаба Корпуса, — лихой лезгинкой и несметным количеством благополучно выпитого коньяка.

Затем судьба нас свела на фронте, в рядах того же 3-го Кавказ. Корпуса, в составе которого он был в Кубан. Хоперском полку, а я — в 3-м Кавказ. Саперном баталионе. Штабы наших частей постоянно располагались рядом, при Штабе Корпуса, и сотник Шкуро бывал моим частым гостем, зная что у меня всегда имелся запас вина и коньяка, прямо из Темпельгофа, для нашего офицерского собрания. Затем он сформировал партизанский отряд и ушел с ним оперировать, после неудачи в Пинских болотах, — сначала на Карпаты, а позже — в Персию. С тех пор я его потерял из виду и встретился только теперь, в освобожденном им Кисловодске… „А вас еще не повесили тут?” пошутил он при встрече, и, узнав, что удельный коньячный завод там с запасом около миллиона литров коньяка цел и все имение в порядке, он назначил меня в свой отряд в ст. Суворовскую, ближайшую (18 верст) к Темпельгофу, с тем чтобы я стал его комендантом и руководителем, при наступлении и занятии его.

Я выехал к месту назначения, явился к атаману станицы, пожилому казаку, по прозванию „лопух”, и мы с ним усердно занялись проведением переписи и мобилизации суворовских казаков, пока, — в один жаркий, неудачливый для нас день, не нагрянули на нас крупные силы красноармейцев, с орудиями и пулеметами.

Все наши силы состояли, пока, из одной сотни, слабого состава, ‘которая занимала сторожевое охранение перед станицей, в сторону Темпельгоф–Пятигорск. — Услыхав на краю станицы трескотню пулеметов, мы выбежали на площадь и оттуда увидели, что наша охранная сотня, рассыпавшись по равнине, в карьер уходила к западу…

По улицам неслись, верхами и в повозках, полусонные, неодетые казаки, „отступая” к ст. Бекешевской, ближе в горам. Мы с „лопухом” вскочили на ходу в несущуюся повозку и, в грохоте и пыли, двигались за сплошной массой „отступающей» колонны. Ст. Бекешевская была полна растерявшихся соседних казаков, и в нее непрерывно подходили пешком и подъезжали в экипажах Кисловодские обыватели.

Оказалось, что собранный полк. Шкуро офицерский баталион (около 900 чел.) был вооружен всего сотней винтовок, почти без патронов, а остальные, заняв окопы в сторону Пятигорска, — размахивали палками, для видимости, придавая нашей позиции более внушительный вид. Из волчьих сотен при п. Шкуро оставалось очень мало людей, ибо часть из них он отпустил, на радостях, в побывку, по родным станицам, а часть растянул по фронту, от Кисловодска до Суворовской. Защищать Кисловодск было некому.

Стянув большие силы, большевики нагрянули двумя колоннами — одна на Кисловодск — ст. Бургустан, а другая на ст. Суворовская — Бекешевская. Еще не сорганизованные и почти безоружные Суворовцы в беспорядке отступали к Бекешевцам, где также было мало оружия, но много решимости сопротивляться.

Всю ночь бородатые казаки ковали себе пики, на длинных рукоятках, рыли окопы впереди станицы, оживленно совещались на площади, и решили, хотя и слабо вооруженные, на утром встретить красноармейцев с боем. Главным козырем был план обхода наступающей колонны — кучкой отпускных „волков» (всего человек с 30!). План блестяще удался.

С балкона правления открывался свободный вид на поле сражения. В наскоро отрытых окопцах виднелись издали миниатюрные фигурки защитников, вооруженных пиками, кинжалами, нагайками, с редкими винтовками. Вдали, в облаках пыли, двигалась на них густая колонна, затрещали пулеметы, грохнули 2-3 орудийных выстрела… С волнением наблюдали мы за ходом боя, как, вдруг, в рядах наступающих произошло какое-то замешательство, прекратился пулеметный огонь, слышался гул отчаянных криков, и облако пыли стало от нас удаляться… Фигурки наших защитников повыскочили из окопов, им подвели коней, и они густой лавой помчались за отступающими… Это волки-шкуринцы, сделав глубокий обход по равнине, наскочили на тылы наступающего отряда и начали крушить и рубить их обозников. Крики: ,,Казаки в тылу! нас обошли!» посеяли смятение в передних рядах, и — все побежало, бросая оружие и скрываясь в высоких кукурузниках. Бородатые „дядьки’’ со своими пиками и нагайками настигали их, и к полудню все кукурузники были полны убитых и раненых красноармейцев.

В станицу привезли захваченное орудие с запасом снарядов и полной упряжкой и много повозок с оружием. Кисловодские обитатели, в том числе и Вел. Князья, ночевавшие как попало в станице, провели тревожные моменты…

От п. Шкуро пришло известие, что он, забрав своих волков, ввиду скопления под Пятигорском крупных сил противника и потери связи с Добр. армией, уходит в неизвестном направлении (кажется — на Ставрополь?).

Не желавшим попасть к большевикам, рекомендовалось ретироваться на г. Баталпашинск, и дальше, к западу, на свой страх и риск.

Я двинулся туда пешком, с несколькими встречными офицерами из Кисловодска, остальная публика рассосалась кто куда: одни вернулись во свояси, другие забрались в тупик, в с. Теберда, а меньшая часть, как и я, попали в Баталпашинск, с целью поступить в армию. Кажется Вел. Кн. Мария Павловна, с Сыном Вел. Кн. Андреем Владимировичем и его семьей, спаслись именно уйдя отсюда на Майкоп.

В штабе города был полный хаос, никто не знал о положении. Слухи шли, что Кубань представляет собой „слоеный пирог”, с прослойками то частей Белой армии, то — красных, и не было никакого одного фронта.

В здешних районах большевизаны притихли, боясь агрессивности казачьих настроений, но в других районах области — красные держались еще крепко.

Сбитые с толку, переутомленные своими передрягами, не понимая обстановки и не веря уже в успех, некоторые офицеры, имевшие связи с Закавказьем, в том числе и я, — решили итти на Сухум, через Теберду и Клухорский перевал. Нас собралось 8 человек, в том числе и молоденькая жена одного из них, которая выскочила из Кисловодска в туфлях на высоких каблуках и в костюме курортницы, а не скиталицы по горам. Срезав свои коблуки, она мужественно зашагала за нами.

По пути мы остановились в удивительном женском Сентинском монастыре, среди мусульманского мира (в ауле Карачаев — Сента, на р. Теберда). Мать-игуменья (к моему стыду я забыл ее достойное имя ) была истая героиня по всей своей жизни, а здесь давно уже прославилась своей добротой, деловитостью и человечностью ко всем людям. Она прожила спокойно, много лет, в самых дружеских отношениях с окружавшими ее Карачаями — мусульманами, которые благоговейно почитали ее, и с благодарностью и уважением пользовались ее советами, медицине, помощью и благотворительностью, т.к. она помогала всем, чем могла, и от нее никогда не было отказа в каком либо содействий соседкам — мусульманкам.

Благодушные по натуре, Карачаи отвечали ей таким же вниманием и расположением и никому не позволяли вредить или обижать свою любимую соседку и ее монастырское хозяйство, которое они посильно поддерживали, глубоко чтя религиозные особенности этого, священного и для них мусульман, обиталища слабых, беззащитных женщин, служивших по своему, общему Богу.

Когда здесь появились первые большевистские комиссары, они сразу ворвались вооруженные, в шапках, и с. папиросами в зубах, в храм, во время богослужения, и грозно требовали „старшую». Мать — игуменья стояла перед алтарем на коленях и не обращая внимания на шум и грубости ворвавшихся хамов, вся ушла в молитву. Пораженные ее бесстрашием и невозмутимостью, опешившие бандиты поснимали шапки и терпеливо стояли, в ожидании…

Окончив молиться, игуменья не спеша поднялась с колен, и, обернувшись к пришельцам, ласково и спокойно сказала : „вы, бедняжки, с дороги наверное устали и голодны, милости прошу вас в нашу трапезную — передохнуть и откушать с нами, что Бог послал…” Растерявшиеся комиссары приняли приглашение, сконфуженно поели постное угощение монашек, и, в полном порядке, прилично поблагодарили игуменью за прием, и, даже, справились, не обижают ли их соседи — Карачаи, после чего мирно удалились из монастыря, который только что готовились погромить.

Огромная толпа Карачаев, взволнованных их появлением, собралась на площади аула и решительно заявила уезжавшим большевикам, чтобы они не смели обижать монахинь, на защиту которых они все готовы — вступиться, если понадобится… И монастырь еще долго продержался не прикосновенным, благодаря святому геройству игуменьи и благородному человеколюбию простых горных пастухов — рыцарей.

Приняв от матушки благословение и иконку, с пожеланиями благополучного странствия, мы двинулись дальше, на с. Теберда. Там застряло много растеряных, заблудившихся, при искании спасения, Кисловодчан, которые считали, что отсюда можно „доехать” до Сухума, но выяснив, что дальше есть только с трудом проходимая летом тропа, пешком или на лошади, они неопределенно застряли тут, в ожидании хода событий. Здесь еще не было большевиков, а с Карачаями было приятно и легко жить, обильно питаясь их молочными и пр. продуктами.

Карачаи и тут показали свою человечность и уживчивость, правда не без материальной заин тересованности.

Мы организовывались тут для перехода через хребет, как могли. У меня окозалась карта — пятиверстка и большой опыт горных экскурсий, почему я и стал, как бы, во главе нашей группы для очень трудного в этот сезон (начало октября) форсирования хребта.

Карта показывала пункты перехода проезжей Дороги в тропу, с каменными казармами для рабочих в обоих точках — северной и южной. Нам надлежало ориентироваться на первую. Никто из Карачаев не соглашался быть нашим проводником, т.к. у них произошла размолвка с живущими на горах и по южному склону — сванетами. Это, пожалуй, самое древнее племя Кавказа, давно огрузиневшееся и принявшее от Грузии православие, но сохранившее свой язык и массу языческих верований и обычаев. Воинственные, смелые и физически очень крепкие, они составляли отборные отряды в Грузинской армии, но были отсталые в культурном отношении.

Недавно, из за обычных споров о пастбищах, Карачаи убили сванета, и теперь каждый из них боялся попасть в зону сванетов, которые неминуемо убили бы его, по закону обязательной кровавой мести.

Учитывая характер атмосферных капризов в горах и несвоевременность нашего перехода, сезон каковых кончается сентябрем месяцем, мы решили добраться к вечеру до сев. казармы и, в зависимости от ночной и утренней погоды, или двигаться вперед, или задержаться до более благоприятного момента. В горах опасны не столько холод или уже выпавший снег под ногами, сколько — ветер, пурга, из за которых люди замерзают, занесенные снегом, или сваливаются в пропасть, не видя ее. Утренняя погода, обычно, не сменяется внезапно, на что мы и расчитывали.

Накупив сала и пышных, кубанских хлебов, единственных здесь возможных продуктов питания для дальней дороги, мы наполнили ими приобретенные мешки, подвязав их за плечи веревками, и тронулись в путь. Мое личное имущество состояло из одного носового платка из дому, и из подаренных мне сердобольной станичной учительницей — полотенца и пары запасных носков… да еще из купленного за 100 руб. для перевала, рваного полушубка.

К вечеру мы добрались до поместительной казармы, где нашли запас сухих дров и согрели себе чаю. К нашему великому удивлению, вслед за нами начали сюда подъезжать одни за другими — линейки и арбы, полные Тебердинских „дачников».

Оказывается, увидав что мы, с мешками за плечами, идем в направлении к горам, они решили, что мы знаем какую то секретную дорогу, или имеем проводника, и, многие из них, наскоро собравшись, пустились за нами в догонку, ища спасения по нашим следам.

К ночи их собралось человек 60-70: пожилых дам, молодежи, семейных с детьми, одна дама была на 8-м месяце беременности! — и они решили рисковать, инстинктивно двигаясь за нами, не знакомыми им людьми, так решительно шагающими куда то вперед. — вон из советского ада…

Ясная, еще теплая октябрьская ночь сменилась радужным, безоблачным рассветом и синее небо заманчиво сияло над нами, предсказывая хорошую погоду до самого вечера, когда, по рассчетам, мы должны были уже перевалить хребет и ледники с их опасностями, и спускаться по южному, более теплому, Сухумскому склону.

Подъем был тяжелый. Из сожаления к семье туберкулезного адвоката из Киева с женой и двумя детками, я взял себе на плечи их 6-7 летнюю Надюшу и вытащил ее на самую вершину. Совершенно непонятно как, но вся абсолютно неприспособленная к подобным хождениям публика, величайшим напряжением воли, благополучно перевалила хребет и добралась до Сухума!? Даже беременная дама прошла этот путь безболезненно.

В полдень мы выбрались на высшую точку Клухорского перевала, где передохнули, с восторгом любуясь зеркальной, изумрудной гладью неподвижного озера в кратере бывшего вулкана. Кругом, в хаотическом беспорядке, нагромоздились глыбы льдов и замерзшего снега.

Неожиданно, вдруг среди нас появилась целая толпа вооруженных Сванетов, взволнованно обходивших с вопросом : „Карачаи есть?”… Убедив шись что мы все русские и Карачаев между нами не было, а, значит, убивать некого, они весьма любезно, хотя и за плату, помогли нашим дамам перетащить через скользкие льды их чемоданчики и свертки, показали нам дорогу на Сухумское шоссе, и куда то рассыпались…

Мы были на Грузинской земле, еще не занятой большевиками, вырвались на свободу, — через спасительную отдушину горных Карачаевских владений.

2-я гл. — ВТОРИЧНО — В 1920 г.

Выбравшись через ущелья Карачая и по крутизнам Клухорского перевала на свободу, я избежал неминуемой „стенки”, спокойно передохнул среди пальм и синего моря Сухума, и благополучно добрался до своего родного Тифлиса…

Там царила не совсем здоровая атмосфера еще не перебродившей свободы, неожиданно свалившейся с неба для всех кавказцев, которые не сразу поняли как с нею поступить.

Кавказцы сначала попробовали, наибоее теоретически правильный путь, — объединения в Закавказскую Федеративную Республику, но быстро и вполне естественно, распались, так как между ними не оказалось никакого связующего начала, а, наоборот, выявилась их вековая рознь. Тогда они на скорую руку оформились в три самостоятельных республики : Грузия, Армения и Азербайджан, несмотря на явную угрозу их свободе со стороны уже проникшей на Кавказ Германии и всегда неизбежной опасной, соседки — Турции, веками враждебной их независимости…

Русские люди не чувствовали себя в это время в Тифлисе особенно приятно, среди проснувшегося шовинизма и мании величия впечатлительных и экспансивных по натуре грузин, которые не знали, как себя проявлять в новой роли внешне — независимых правителей. И их щелчки по русскому адресу больно задевали и без того переболевшие революцией русские сердца…

Как бы то ни было, — там пришлось понаблюдать, — как деловито и основательно налаживали свою новую жизнь армяне, сохраняя живой интерес и благожелательность ко всему русскому. Как рвались в турецкие объятия их фанатические сородичи по крови и по религии — азербейджанцы. И как, в горячке, создавали свою новую государственность, по теоретической программе, — социализма — грузины, вернее не вся нация, а лишь ее частица — меньшевики, социал-демократы, которые непонятно как, но превратились из принципиальных интернационалистов в чистокровных, узких националистов, и в диктаторов Грузии.

Отдышавшись и отдохнув от долгих лет напряженной жизни на фронте и более коротких, но куда более тяжелых, месяцев революции, я решил возвращаться на боевую арену русской действительности, на Сев. Кавказ, где разворачивалась и победоносно действовала Добровольческая Армия ген. Деникина.

С горячей верой в правду Белой Армии, я выехал на Батум — Новороссийск, в Екатеринодар. Там меня зачислили в 4-ю Кавказ. Саперную Роту, под командой моего быв. командира ген. Глаголева. Однако, судьба распорядилась иначе. Лица, из Граждан. Управления Армии решили, что я буду полезнее для восстановления запущенного хозяйства в районе Д. Армии, и меня с места откомандировали в „Темпельгоф”, с оставлением в списках 4-й К. С. роты.

И мне пришлось уже 3-й раз заняться тем же самым, близким мне имением, меняющим, при разных режимах, свое наименование: сначала — Удельное, с 17-го г. — народное, а теперь — государственное, но всякий раз я оказывался во главе его.

Я с удовольствием снова вернулся в знакомую среду, все тех же сослуживцев и соседей. Из моих прежних друзей я не досчитался: большинства милых италианцев, раззоренных большевиками, уехавших на родину, да двух близких мне чистокровных „буржуев”, в благородном значении этого слова, из эпохи владения имением Вел. Кн. Николая Николаевича.

Бывший его личный секретарь Н. И. Сорохтин управлял и этим имением, где население его очень любило за всегдашнюю благожелательность. Он был арестован за неосторожную критику советских порядков и, измученный, больной старец 70 лет, лежал в приемном покое имения, когда, однажды, после обеда раздался оглушительный взрыв. Это большевики, в целях борьбы с пьянством, взорвали наш коньячный завод, с запасом до 1 милл. литров коньяка. Обширное, новое здание, с первоклассным оборудованием взлетело на воздух и запасы коньяка сгорели, переранив немало красноармейцев, бросившихся черпать и выносить ведрами горящий спирт. Узнав в чем дело, Н. И. Сорохтин, очень религиозный, потребовал себе чистую рубашку и заявил, что Бог его призывает к себе, наказывая за грехи уничтожением, его детища… Ночью он тихо скончался.

Другая незаурядная фигура старой эпохи была докторша А. Арист. Калабаева-Богоцкая, домаш ний врач 3-х поколений кн. Львовых и морганатической семьи Вел. Кн. Н. Н., который ее очень ценил как и все население, за ея необычайную доброту и душевную чистоту. Она осталась врачем удельного имения, и мы ее прозвали: ,,святая душа”. Из за своих наивных попыток защищать перед зверо-людьми их жертвы, она была арестована и увезена холодной ночью в Пятигорск, где в подвалах Че-Ка пропали следы ея одухотворенного пребывания на земле…

Среди рабочих не оказалось ни одного коммуниста. Только один пришел ко мне потихоньку, ночью, и, бухнувшись в ноги, признался, что сдуру, по настоянию молодой жены, записался в партию. Я бросил его билет в огонь и обещал забыть его ошибку, если он докажет на деле правду своих слов, что он, в дальнейшем, и доказал.

Все многообразное хозяйство имения, с коньячным заводом, винными подвалами, 2-мя вальцовыми мельницами, 300 гект. виноградников, полями и лесом было разгромлено. До 30.000 ведер вина вылили из подвалов на землю и сгубили десятки фруктовых деревьев, сожженых такой своеобраз ной поливкой.

Дубовые колья под проволокой на виноградниках были вырваны и пошли на отопление помещений красноармейцев, хотя лес был недалеко, проволока порублена, чтобы их высвободить. Обработка виноградников и полей была заброшена, не оставалось ни одной лошади, ни рабочих быков, ни сбруи, ни повозок, с-хоз-ные машины изломаны…

Радушный прием со стороны персонала имения ободрил меня и позволил энергично взяться за восстановление разгромленного хозяйства. Не имея никакой финансовой базы, я предложил всем служащим и крестьянам, не теряя времени, начинать работу „в кредит”, под личное ко мне доверие. В ожидании денег и новой расценки труда, каждому выдавался за его работу квиток, с указанием отработанных дней, а для пропитания я выдал, из случайно уцелевших на складах имения, — пшеницу и пшено, пропорционально семейного положения. Мое предложение было принято с радостью и все селение высыпало на виноградники и в лес, для рубки кольев. Работа закипела, но я неожиданно свалился в сыпном тифу, во время разъездов во вшивых вагонах, и пролежал целый месяц в другом удельном имении Абрау-Дюрсо.

Поднявшись, но с трудом передвигая ноги, упираясь на палочку, я поспешил вернуться в Темпельгоф и принялся подгонять заглохшую, было, работу, разъезжая на линеечке, запряженной единственной уцелевшей, слепой лошадью.

Кругом росло бодрое настроение, люди встряхнулись, как после тяжелого сна, появилась радость жизни, уверенность в лучшем будущем, хозяйственная деятельность Сев. Кавказа быстро налаживалась и развивалась, на базарах появились продукты, всюду, как прежде, открылись ярмарки. Финансовая организация Добр. Армии наладилась, и я смог расплатиться со своими работниками „в кредит”.

На ярмарках Ставрополья появились из калмыцких степей целые табуны лошадей и гурты скота, крепко упрятанных там от большевиков, и я скоро закупил нужное количество живого тягла, повозки, сбрую и усиленно запахал на своих виноградниках и полях…

Весь Сев. Кавказ был очищен от большевиков. Бодрое настроение в населении росло и крепло вместе с успехами Белой Армии, уже вышедшей на Донские просторы. Мне удалось, с трудом, вырвать 10 бочек нашего коньяка, вывезенных большевиками, но захваченных комендантом гарнизона есаулом Ч-цем, попавшим позже, за свои проделки под суд, и организовав его продажу, я стал — добывать деньги для восстановления имения. Затем появились урожаи на полях, доходы от мельниц и новое, мною приготовленное вино, и, к зиме, имение стало самоокупаться.

Однако, надо признаться, что на ряду с военными успехами Армии, гражданское ее управление оказалось не на высоте… Удивительно, как не нашлось среди него ни одного крупного, творческого ума и характера, чтобы государственно и энергично наладить хозяйственную и политическую жизнь освобождаемых областей… Непонятно, почему один из наших лучших государственных умов и лучший министр земледелия при прежнем режиме — А.В. Кривошеин оставался в тени Особого Совещания, а не был выдвинут во главу Правительства?!

Многочисленные ошибки и нерешительность Гражданского Правления вызвали вскоре сомнения в его способности наладить нормальную жизнь в новых, после-революционных условиях. Неумелая и незадачливая внешняя политика привела к совершенно ненужным войнам с Грузией и Дагестаном, что сильно ослабляло главный фронт.

Тыл начинал поскрипывать и в массах появилось недовольство. По трещинам промахов власти успешно проникала большевицкая пропаганда. Успехи Армии не были закреплены внутренней политикой, и дезорганизация тыла уже мешала дальнейшим ее успехам. Пополненная всеобщей мобилизацией Добр. Армия теряла свою монолитность и героический дух первых моментов „белой» борьбы…

Требовалось немедленное разрешение коренных вопросов русского бытия: земного и рабочего, хотя бы в целях противовеса большевистским соблазнам, — но с ними непростительно медлили и путали. Вопрос об аренде и землевладении перерешали за 1 год 3 раза, что затрудняло урегулирование отношений с крестьянством, которое опять начало склоняться к обещанному большевиками, — бесплатному владению землей. В деревнях начинался ропот и терялось доверие к белой Власти, на защиту которой была мобилизована деревенская молодежь. Неудачные реформы и нерешительность Особого Совещания печально отражались на настрениях мобилизованных. В народе, особенно в Ставрополе, становился популярным лозунг: „ни Ленина, ни Деникина”, искали какой-то 3-й, справедливый выход…

Размещенные, для острастки, по Ставрополью полки слабодисциплинированных горцев вызывали там инциденты и столкновения. В центральной России участились самовольные расправы с крестьянам бывших землевладельцев что, опять таки, склоняло крестьянство к большевизму, отталкивая от „будущих возможностей” белой программы.

Рабочий вопрос, до перехода Д. Армии в КРЫМ, так и не был разрешен, хотя бы временно, — ограничились установлением терпимого минимума их оплаты… Самодеятельность и кооперацию не сумели ввести в широкие рамки деловой работы. Орган пропаганды „Осваг” оказался из рук вон плохо организованным, особенно в провинции. В центре его оказалось несколько талантливых, энергичных журналистов и политиков, но им, почему то, не давали ходу, и они оставались без должного влияния на всю организацию, попавшую в руки бюрократов. Провинциальные деятели „Освага» часто брали на себя самочинно роли сыщиков и доносчиков, и самое слово „Осваг” утратило популярность и симпатию к себе.

Геройская борьба Белой Армии на полях сражений достигла огромных успехов и проявила блестящие свойства русских воинов и их жертвенный патриотизм. Но, особенно после неумелых, малоэластичных сношений с вождями Казачества и репрессий против Кубан. самостийников, тыловое устройство треснуло по всем швам, и сыграло трагическую роль в конечной неудаче Д. Армии.

В 1919 г. жизнь забила ключом на курортах, полных раненными и выздоравливающими с фронта, и публикой, успевшей спастись и укрыться тут с севера, особенно из столиц.

Я с увлечением продолжал приводить в порядок разгромленное хозяйство имения, и активно проповедывал среди соседей и крестьян белую идею Добр. Армии, открыл у себя отделение Освага, устраивал народные гулянья и лотереи, вывесил карту воен. действий. Все жили надеждой добраться к августу месяцу до Москвы, настроения были самые радужные пока, вдруг, Армия запнулась на линии Орел-Воронеж! Неблагополучие тыла проявилось и на фронте, пропаганда отовсюду проникала и отравляла мораль, особенно у казаков, которые первые начали колебаться и дезертировать, из за неумения с ними деловито столковаться…

После отступления из под Орла-Воронежа настроение начало падать катастрофически кругом, и, даже оптимисты приуныли. На Кубани и в Ставрополья шло определенное брожение, недовольство и разочарованность… Отступление продолжалось неуклонно и, в мрачную, темную ночь под Рождество, я был в Пятигорске и, с ужасом прочел тереграмму о занятии Ростова красными и об отходе Донской Армии от Новочеркасска! Все рушилось! Хотелось еще на что то надеяться, но никаких оснований к тому не было! — Большевикам снова открывался путь к власти над всей Южной Россией. Стараясь поддерживать вокруг себя настроение, я пытался быть бодрым, будучи в душе совсем обезнадеженным, и приготовлял в имении все к сдаче, по форме, своему помощнику, который никуда не собирался уходить. Кругом начиналась „разбегаловка” и, предвидя снова тяжелые испытания и невзгоды люди пытались забыться в этой напряженно — нервной обстановке, используя последние моменты нормальной жизни.

Телеграфная связь с севером была прервана, и мы не знали что и где творится. Армия отходила к Екатеринодару, о сдаче генералом Деникиным власти ген. Врангелю не было известно, красные катились с севера, появились дезертиры, и пропитые лохмачи, зловеще вещали по деревням, что большевики уже тут — и надо их встречать. Перед новыми испытаниями я обеспечил служащих Денежными авансами и запасами муки и пшена. Ожидая известия от своих приятелей из Пятигорска, я не спешил уезжать, а на прощание закатил своим друзьям и соседям настоящий „пир во время чумы” и веселясь целую ночь, мы старались забыться и накопить последние впечатления хорошей жизни и беззаботности…

На другой день, в сумрачную субботу, при нависших тучах и густом снеге, с севера стала глухо доноситься артиллер. стрельба.

Со станции Минеральные Воды мне сообщили, что снимается последний аппарат и через полчаса уходит на Владикавказ последний поезд!.. Я так и не дождался обещанных предупреждений от друзей ни из Пятигорского Штаба, ни от Коменданта ст. Минер. Воды, которые все своевременно уехали, забыв обо мне… Не зная, что предпринять, я решил ждать утра. С утра опять слышалась редкая стрельба с севера. Я велел заложить повозку тройкой, ибо все экипажи были в разгоне со вчерашнего дня, закутался в свой полушубок и бурку, забрал седло и переметные сумы (Хурджины) с бельем и с наганом и карабином в руках, двинулся в неизвестность, под снегом, и по скользкой, промерзшей дороге, на Пятигорск.

Плотная толпа соседей и рабочих сочувственно, проводила меня, понимая что во 2-и раз им уже не удалось бы спасти меня от мести и вражды большевиков, против которых я все время вел открытую борьбу.

Промерзший на ледяном ветру с изморозью, я добрался в Пятигорск, из которого уже эвакуировались все официальные лица. Через город про ходил с фронта последний батальон пластунов, спешивший рассыпаться по родным станицам. Город точно вымер, все попрятались по своим углам, перед комендатурой жгли массами архивы и стояла в конном строю комендантская сотня, с которой комендант решил уйти в „лес” и там партизанить, до выяснения обстановки.

Большевиков ждали к вечеру, выяснилось, что путь на Владикавказ, вдоль хребта через Кабарду, закрыт местными большевиками. Дав лошадям передохнуть и повидав тут своих друзей, я решил двигаться на Кисловодск. Путь от которого на запад, вдоль хребта, по проселкам, еще казался свободным, и мы, соединившись с моим старым знакомым полковником И — пластуном и его 3-мя офицерами, двинулись — двое верхами а трое на телеге, на знакомую Мне по 18-му году станицу Бекешевскую, а оттуда через Баталпашинск, на Майкоп.

Атаман Бекешевки предупредил нас быть осторожными, ибо красные уже угрожают Баталпашинскую и дал нам проводником молодого казачка, который вывел нас на боковую дорогу, по р. Овечке. Это нас спасло, т.к. красные уже занимали весь район Баталпашинска. Встречный карачай указал нам, что в пол килом, от нас, на хуторе стоит разъезд в 40 чел., и мы быстро свернули за ним в горы, через густой лес, куда карачаи согнали с равнины свои скот. Переночевав среди них, мы двинулись дальше до долины р. Кубани и впадающей в нее Теберды, в знакомые мне места Сентинекого монастыря. Перед крутым спуском пришлось бросить нашу телегу пересадить молодежь, на неоседланных лошадей, со шлеями вместо стремян.

Это очень пестрый район по. населению: основные жители карачаи, а среди них живут черкесы, казаки (ст. Кардоиикская), осетины (Аул Георгиевский — Осетиновский) и селения: 3 Марухи — русская, греческая и эстонская. Русские и эстонцы шли за большевиками, а др. еще нет. К первым нам нельзя было и носу показать. И при долгой нашей жизни в лесу, мы базировались, на греков и казаков, да карачаев с осетинами.

Монастырь Сента был переполнен осколками Армии и беглецами из Минер. Вод. Среди них оказался Кубан. ген. Фостиков, с целой семьей, не успевший присоединиться к Армии, после выздоровления от ранения. Он старался нас объединить, надеясь на возможность расчистить перевал и пройти на Сухум. По его плану надо было собрать у населения лопаты и пр. инструменты, и послать всех невооруженных и способных к работе под моей, как единственного сапера, — командой, для расчистки тропы до самого верха. А вооруженный отряд, около сотни офицеров должен был защищать вход в ущелье Теберды. Я лично и др. считали такои план неосуществимым, а карачаи заявили нам, что они не допустят здесь военных действий: если целый русский народ с ними не может справиться, что можем сделать — мы? они нас разорят и раздавят. Пришлось отказаться от этого плана и мы решили итти с ген. Фостиковым по перевалам на р. Зеленчук, куда по его сведениям, должен был отступить с остатками своего отряда полк. Крым-Шамхалов, с запасами продовольствия и боевых припасов. Не предусмотрев, что путь наш будет по труднопроходимым тропам, ген. Фостиков двинулся вперед с 2-мя шинными, фаэтонами, которые постепенно пришлось побросать, в жертву следовавшим за нами, как шакалы, карачаям, а часть, вещей перегрузить на вьюки, на чудных рысистых, заводских кобылиц, из которых две скоро свалились в кручу, из за тумана и снега…

Где то наверху, под падающим снегом и при ледяном ветре, мы встретились с остатками отряда и с самим полк. Крым-Шамхаловым. От него узнали, что его последние люди вчера имели стычку с красными и разошлись по домам, никаких запасов и складов на р. Зеленчук нет, а он сам едет в свои родной аул, под самым Эльбрусом, куда, с ним двинулся и ген. Фостиков с семьей, предоставив нам самим решать свою судьбу, каждому по своему вкусу. Большинство решило, сдаваться на милость объявленной амнистии, и спускаться в родные станицы. Мы с полк. П. решили вернуться в монастырь и там искать выхода.

Ночь провели среди группы терцев, в дырявом коше, на сквозняке, промерзшие и полуголодные. Утром, на прощание, один из терцев предложил при расставании помолиться сообща, и с глубокой проникновенностью прочел написанное трогательным, древне-эпическим слогом, заклинание против пули и смерти, подаренное ему матерью перед войной, и с которым он никогда не расстается, прочли молитвы и взволнованные, со слезами на глазах, и угнетенные, все расцеловались, в обнимку — и стали разъезжаться, кто-куда. Никогда, ни одна молитва или богослужение не производили на меня такого сильного потрясения, как эта примитивная молитва, под снегом, в мятель, в обстановке безнадежности и обреченности, между жизнью и семртью, среди чуждых и незнакомых мне, чистосердечно растроганных, усатых и бородатых воинов, ищущих защиты Всевышнего!

Мы с полк. П. повернули по вчерашнему пути, на монастырь, едва находя дорогу сквозь снег и туман, по узким, смертельно опасным тропам над бездонными пропастями… Монастырь и аул были еще полны растерявшимися беглецами, незнавшими что с собою делать. Приходилось всем итти вниз сдаваться… Приглашенные Казаком Петей Ф., мы решили базироваться у них, в ст. Кардоникской, куда и попали прямо к милейшим старичкам иногородним Х-вым, которые приютили нас как бы вместо своих двух собственных сыновей, добровольно ушедших в Белую Армию! авось кто то, гдето и им также поможет в трудную минуту, на чужбине!

Станица не была еще занята красными, их ждали с минуты на минуту, и местные „белогвардейцы”, как и мы, скрывались на ближайших кошах, близ станицы, выжидая событий.

Не чувствовалась еще твердость власти, красные то приходили, то уходили из станицы. Слухи шли самые невероятные, и нам, теперь „зеленым”, пришлось подняться повыше и закрепиться в лесу, без всякого крова, поблизости от пастухов, где мы подкармливались их знаменитым „айраном” — бродящее, овечье, кислое молоко, питательное и вкусное, вроде кумыса. По мусульман. традиции, каждый пастух держит у входа к себе, в кош, бочку айрана с деревянным черпаком, и все про ходящие мимо имеют право бесплатно потянуть сколько ему хочется эту живительную влагу, для утоления жажды. Плату за него брать не полагается. Нам не удобно было оставаться вечными „прохожими», а питание айраном стало необходимостью, и мы нашли выход: имея в лесу запасы патронов, очень нужных карачаям, мы начали одаривать их за айран обоймами патронов, ко всеобщему удовлетворению, и с сохранением святости мусульм. традиции.

Наше „общежитие” под открытым небом составилось из 8 человек, каждый со своей деревянной ложкой, но с единственным ведром, в котором варился общий суп из нескольких ломтиков сала, десятка картофелин и десятка луковиц, и Очень редко с др. овощами и еще реже с барашком, которых карачаи не охотно продавали зимой. В том же ведре варился нам „горный чай”, из молодых побегов дикой малины, которые мы откапывали из под снега, и которые давали розоватый, ароматный напиток, заменявший нам чай, особенно когда у нас для него был сахар. Хлеб мы покупали готовый в станице или у греков, но чаше мы пекли в золе лепешки из кукурузной муки, которую всегда имели в запасе.

Место ночевки приходилось часто менять, чтобы не навлечь на себя ночного нашествия красных, т.к. шпионы и предатели орудовали и тут, и на нижних кошах уже случились ночные облавы, с жертвами со стороны белых. Наши тоже захватили в плен красноармейца и соседи наши готовились его повесить, заставив самого спрыгнуть с дерева в привязанную на суку петлю. Но мы уговорили пощадить его, ибо это был мобилизованный, а не коммунист. Старый, боевой вахмистр Н-ый взял его себе в деньщики и не нахваливался после его преданностью и старательностью, и в лесу и в станице, при семье.

Пасху, 29-го марта, нам удалось провести в станице, под теплой крышей, у наших милых Х-вых, за их высоким забором, ибо нельзя было показывать, что у них скрываются какие то неизвестные лица. Мы наблюдали из окна, выходящего на церковную площадь, за нарядной толпой, со свечами в руках, во время заутрени. — Днем, все местные, в погонах, ходили друг к другу с поздравлениями, приехали, тоже в погонах, осетины — офицеры, и все веселились, ухаживали, пили самогон, и пришли к нам с приветствиями. Местные красные, из бывших „зеленых” притихли и не показывались на улице.

Наши старички Х-вы угощали всех куличами, лапшевниками, варениками и пр. сластями, и праздник прошел как настоящая Пасха, точно не было по близости «большевиков, и все шло обычным порядком.

Жизнь под снегом и в холоде была тяжела, но слой сухого снега на бурках грел нас и не таял. Стало хуже, когда весна начала себя проявлять — дождями, солнечн. днями, таянием снега. Тут мы мокли целыми днями и ложились спать, прямо в грязь, сырые, промокшие и под льющийся дождь. Так тянулось до самого начала июня, и мы изрядно отсырели и промокли. При солнце мы смогли купаться на нижних кошах, на „Шуме”, как здесь красиво называют водопады.

Среди дикости и заброшенности наших гор, я неожиданно встретил в станице очень культурного, приятного финляндца-архитектора Плинатус, с которым мы в 17-м г. работали вместе в Финляндии, по укреплению позиций перед Петроградом. Он оказался здесь с Москвичем Шитовым, разрабатывая проэкт устройства климатического курорта на р. Аксаут, параллельно с р. Тебердой. В скромной хате казака Троцкого (?!) оказалась их контора, и я, потихоньку, вечером, чтобы никто не видел их сношений с „белыми”, ходил знакомиться с их интересными планами и чертежами. Среди чудных сосновых лесов, в живописном ущельи, предполагалось разбросать сотни мелких деревянных дач, финляндского типа, с деревянной мебелью, связанной со структурой самого дома, — откидные диваны и скамьи, складные — в стену, — кровати, стенные шкафы и пр. То, что так поражает своей простотой и изящной практичностью в новой архитектуре Финляндии. Вот поистине: „Всюду жизнь! — Даже среди бури и гроз революции, в глуши Кубанских лесов идет такая культурная деятельность!

Эд. Ив. Плинатус был тут с женой и детьми и принял меня дружественно, Шитов больше побаивался близости с „белыми”, и я не мог к ним часто заглядывать хотя такое культурное, и вне наших дрязг лежащее, общество было для меня . огромным развлечением в нашей мрачной, тяжелой жизни…

Вечное напряжение, в ожидании возможных нападений, с частыми, рискованными вылазками за продуктами в станицу и к грекам, отсутствие элементарных удобств и книг для чтения, — приевшееся общество случайных, мало близких людей, не имевших других общих интересов, кроме охранения своей „драгоценной” жизни, — все это изводило и изматывало нервы. Ссорились по пустякам, будировали, переругивались, и так проходило время, среди безделия, неудобств, и самых невероятных слухов, приходивших к нам из городов, с равнины, и сбивавших нас с толку своими противоречиями и несуразностями.

То — где то война, не то с англичанами, не то с казаками со Шкуро, Бабиевым или Агоевым, а не то с Польшей, а то, вдруг, пол России уже свободна от большевиков и где то сидит „Царь”, большевики, якобы, собираются уходить с Сев. Кавказа… Потом оказывается, что все это вздор и везде, по нашим краям, большевики забирают и реквизируют у крестьян и у казаков скот и всякое добро и укрепляют свою власть.

Карачаи, как и все наши малокультурные горцы, оставшись без серьезного воздействия какой либо власти, стали пошаливать, начали пропадать одиночные „белые”, которые наивно воображали прожить в лесу сами собою, без оружия, при одном моральном сочувствии соседних пастухов. Однако, хорошие сапоги, шинель, или револьвер станови лись непреодолимыми соблазнами, и из за них исчезло несколько известных нам одиночек… Целая группа офицеров управления кавалерийским ремонтом, во главе с полк. Золотухиным, продали свое оружие, отдавшись под моральное покровительство соседей и ушли с их проводником на перевал. Дальнейших их следов мы не нашли, даже на Грузинской границе… Их деньги, видимо, соблазнили карачаев. По сведениям от горцев, перед нами прошли на перевал бр. В. и Н. кн. Гагарины (полк, и ротм.), но и их следов мы не нашли. В Сухуме прошел слух, что они направились не в Сухум, а к Сванетам, прямо с перевала. Ничего другого мы не узнали об их судьбе.

Мои планы и мечты постоянно менялись: то казалось возможным что удастся скоро вернуться в Темпельгоф, — победителем, то, наоборот, это становилось неосуществимым и мои взгляды поворачивались на Юг, через хребет. Ожидая таяния снега. В этом направлении меня поддерживали осетины, которые собирались гнать в Сухум овец на продажу, и обещали взять с собою и нас. Наиболее удобный, — Клухорский перевал был занят советскими пограничниками, и нам оставался мало проходимый, тяжелый перевал — Маруханский, куда мы и решили направиться.

Зная, что наши Добровольческие и Донские деньги не котируются в Грузии, и что Сухум питается мясом с сев. Кавказа, мы купили 10 быков у казаков, которые их отбили у красных и решили гнать их, как „валютный” товар в Сухум. Нас собралось пятеро и узнав, что осетины выступают на днях, мы подкормили коней и быков, набрали запасы хлеба и сала и двинулись в путь, направляясь в район осетин. кошей на альпийских пастбищах хребта. Сначала мы взяли проводником старого грека Исаака, но он нас запутал в направлении, не то не зная дороги, не то умышленно, и мы его прогнали, и дальше пошли сами, под моим водительством. Нашли район осетин. кошей и следы прошедших впереди нас овец Камурзаева. Кругом расстилалась панорама поразительной красоты и грандиозности, горные пейзажи — то с пиками, уходящими под небеса, то с глубокими долинами, с лесистыми склонами, посреди ярко зеленых лугов. Набегавшие облака, то заволакивали пейзажи, то снова открывали их чарующую, грандиозную прелесть…

По собранным указаниям, мы с раннего утра двинулись в путь, по крутому, бездорожному спуску, среди лесов и ручьев, в долину р. Маруха. С опасностью для жизни пришлось перейти смертельно опасный мост из 2-х связанных бревен, на высоте не менее 15 метров, через р. Маруху, бурливую, глубокую, со своей зеленой, прозрачной водой. Каким то чудом все наши животные благополучно очутились на той стороне, как и мы сами… По веселой, зеленой долине, через леса, по изумрудной травке, мы пришли на место свидания с Камурзаевым, который уже дал отдых своим овцам и готовился двигаться дальше, прямо на перевал. Он не мог нас ждать, т.к. на перевале его ожидали грузины покупатели. Конечно, под этим предлогом скрывалась какая то восточная хитрость…

Мы выбились из сил от усиленного, тяжелого перехода и следили в бинокль за его эволюциями и поворотами от скалы на другую, чтобы завтра самостоятельно повторить тот же маршрут.

Отдохнув и подкрепившись своей несложной провизией, мы улеглись спать на лугу с огромными валунами, нанесенными сверху, тающими снегами. Перед рассветом, нас разбудил конский топот. Прямо к нам двигались с десяток конных карачаев. Они остановились и спешились в 200 шагах от нас, а один — видимо старший, пешком пошел к нам. Встревоженные их непонятным появлением, мы успели поседлать своих коней и с винтовками в руках ждали его приближения. Каково было наше удивление, когда мы узнали в нем, встреченного нами дня 2-3 назад знаменитого местного разбойника, быв. каторжника, освобожденного по революционной амнистии. Поздоровавшись с нами и удивленнный видеть нас вооруженными, он заявил, что ищет пропавших быков. Я, предусмотрительно запасшись от Кардоникского атамана (он же комиссар, при красных) фальшивым удостоверением на наше свободное путешествие в Сухум с 5 лошадьми и 10 быками, предъявил его ему и, т.к. он к счастью читал по русски, то понял, что его дело проиграно и он не сможет нас тут задержать (и ликвидировать). Потряхивая своим карабином, и пользуясь удачной его изоляцией от шайки, среди нас, избавленных таким образом от их возможной стрельбы по нас, я предложил ему папироску и твердо попрощался, не желая больше задерживаться. Двое наших погнали быков к перевалу, заняв, с винтовками на валунах, позицию для нашего отступления из арриергарда. Так, этап за этапом, укрываясь за валунами, мы ушли из их поля зрения и видели на прощание, как незадачливый бандит докуривал свою папиросу, опустив голову и не сдвинувшись с места. Мы выскочили и на этот раз из петли.

Оставаясь еще па земле карачаев, мы не увидели больше ни одного из них. К сожалению, последние впечатления о них не были так приятны, как первые… Мы попадали теперь в сферу влияния Грузин.

После сверхчеловечных усилий на подъеме, и инстинктивных, трудных поисков правильного на правления, мы с великим трудом спустились, вернее — скатились, по крутой осыпи на ледник, где нашли следы прошедших овец Камурзаева! Их „кофеинки” сохранились кое где на натоптанной тропе. К вечеру мы догнали и самого Камурзаева отдыхающего среди Грузин. Одна их группа была с участием 2-х солдат от грузин. интендантства, другая — свободные покупатели. И тут, как везде среди восточных народов и их хитростей, началась игра в кошки-мышки. Частник — Хубутия, сразу же закупил у нас быков, но его конкуррент, интендантский поставщик — Богатурия, начал нас пугать, что в Грузии нет свободной торговли скотом, и что, все равно, у нас в Сухуме отберут быков в казну.

Всю дорогу до грузин, пограничного поста, три дня шли интриги и споры, пока, с большими трудностями двигались вдоль бурной р. Чхалты, текущей под самым Главным хребтом, среди дивных мачтовых лесов пихты и елей, без всякой растительности для скота. Обрывистые, круто падающие вниз, ее притоки сильно затрудняли переходы баранты через них, и нам, один раз, пришлось общими усилиями, перебрасывать руками через бревна — мост всю эту отару в 600 голов, т.к. они боя ись, из за шума водопадов, переходить мостки, даже вслед за смелыми козлами. Наконец мы добрались до погр. поста. Ехидный интриган Богатурия попал туда раньше нас и сумел настроить против нас -— народно-гвардейцев (социалистические отряды добровольцев, в регулярной грузинской армии) которые занимали тут караул до смены их регулярной частью. Офицер был в отсутствии и солдаты-социалисты много и бестолково протестовали против нас и наших быков : ,,вы деникинцы, офицеры… И вас запрещено пропускать в Грузию!”… Я использовал свое некоторое знание грузин. языка и бывший при мне грузин, документ о пребывании моем в Тифлисе в 18 г., что очень помогло нам, а затем, найдя среди них грамотных по русски, я предъявил им мои знаменитые ,,фальшивки” с советской печатью и с комиссарской подписью, сделанной моей собственной рукой, что бы доказать, что мы не офицеры, а скототорговцы, которые нужны для интересов населения Сухума.

К вечеру приехал офицер и, к великому нашему счастью, оказался юнкером Телавской Школы прапорщиков, где полк. П. был когда то курсовым офицером. Он его узнал и моментально навел порядок и на завтра назначил нам провожатого солдата, до Сухума в Штаб Народной Гвардии. Грузинское гостеприимство подкрепило нас, в этот вечер, вкусными и сытными шашлыками, со свежим хлебом, и, хотя и кислым, но вином из Сухума.

С утра двинулись по шоссе, подкармливая быков по обочинам, и покупая себе хлеб, молоко и сыр в обмен на разные предметы: зеркало, перочиныи ножик, запасные штаны или плащ, и т. п. Ночевали под сараями, у дороги, или на лужайках, тщательно охраняя чужие сады от своих, голодных быков.

Через 4 дня подошли к зеркальному, синему морю и завернули, вдоль берега, на Сухум. В Штабе Народной Гвардии, нас приняли очень любезно устроили на обширном дворе, дали в кредит фуража, меня отпустили на дачу, к сестре, муж которой был директором местного Реального училища. Испуганная моим звероподобным видом прислуга не хотела меня впускать, пока не появился мой зять.

В городе, опять же по моей всегдашней удаче, оказался городским головой мой товарищ и ученик отца по Тифлисской 1-й Гимназии — кн. Дима Шервашидзе. С его помощью нам удалось разменять нашу „валюту” и продать за приличную цену наших похуделых и измученных „путешественников страдальцев”.

Устроив все наши дела, я, утричком, спустился к морю и с наслаждением выкупался в теплом, ласковом море. Каково же было мое удивление, когда я не смог двинуться с места и ноги мои стали как чугунные. Едва я добрался кое как до нашей дачи и плюхнулся на лонг-шез. Встрево женная сестра послала за доктором, который узнав про мои приключения и все переживания, объяснил это тем, что все последнее время я жил на натянутых нервах, не распуская их среди непрерывных трудностей, а — сейчас, когда я успокоился и не нуждаюсь больше в чрезмерном пряжении своих сил, ни нервных, ни физических, — мои нервы сдали, размякли, и временно отдыхая отказывают напрягаться. В обстановке мира и спокойствия я быстро поправился и восстановил свои силы, а через неделю, уже в штатском, синем костюме и с новеньким чемоданом в руках, я сел на пароход и двинулся на Тифлис, где открывалась новая глава моих похождений и политических переживаний, пока весной 1921 г. я не покинул Тифлис и окончательно, пределы России и выбрался на просторы Европы, и на свободы и счастья…

Два раза я вырывался на свободу через земли Карачаев, и при их сочувствии, а, в третий раз, этот путь мой прошел уже через землю Грузии…

Источник:

http://elan-kazak.org/

Вверх